Демон Аль-Джибели - Страница 13

— Я бы назначил, — вздохнул Зильбек. — Ты же принес две пластины.

— Нюх у вас, дибхов, хороший. Если б жемчужин было две, то и пластин я бы отдал две.

— Жалко. Ну, одна так одна.

Зильбек запустил руку за пазуху. Халат толкнулся со спины — пальцы ойгона в поисках нужного прошли сквозь тело.

— Ну, вот, — он выудил жемчужину, обдул, потер ее о рукав. — Смотри, тейчун, ни трещинки, ни изъяна. Настоящая черная.

Бусина прокатилась по ладони, вбирая свет солнца.

Была она, конечно, не черная, а густо-фиолетовая, но и того довольно. Бахмати прищурил глаз — не успел ли кто нанести свой знак.

Нет, чистая.

— Обмен? — сжал он пластину.

— Обмен, — согласился Зильбек.

А торговые ряды шумели о своем. Дюжими работниками складывались и переносились тюки. Вскрывались мешки, зерно и рис из них пересыпались в мешки меньшие, взвешивалось раз и — мы, конечно, доверяем друг другу — два, и, чтобы наверняка, три. Вы довольны? Платки и тюрбаны покупателей ныряли под навесы, дети носились, взбивая полы халатов. За караван-сараем жарили мясо, но дух его, казалось, накрывал всю площадь настоянным на горьковатых ветвях карагача ароматом.

Полученное золото Зильбек сразу растворил в себе, было — и нет уже.

— Кроме Кабирры…

— Ничего, — сказал Бахмати, пряча жемчужину в потайном кармашке рукава. — Ни вестей, ни вестников.

— Он пойдет на Порту.

— Кашанцог? А что ему Порта?

— Много людей.

— И что?

Зильбек моргнул.

— Тейчун, ты сам их пьешь. Зачем тебе люди?

— Для него это капли.

— А если нет? Люди — дети Союна. Часть его, — сказал Зильбек, поднимаясь. — Или он может держать их в заложниках. В общем… — он виновато улыбнулся. — Лучше где-нибудь спрятаться. В горах. В море. Я подскажу тебе путь.

Бахмати потрогал жемчужину за тканью.

— Аль-Джибель — маленький городок посреди пустыни. Вряд ли он будет интересен Кашанцогу. Здесь и людей-то немного.

— Может быть, — сказал Зильбек. — Может быть. Прощай.

Поклонившись, он исчез в воротах караван-сарая, фигура его мелькнула в узком окне.

Бахмати почесал затылок и остался сидеть. Торговля, казалось, пошла яростнее, словно покупателям и продавцам неведомо как было донесено: завтра караван уже исчезнет, растворится в песках. На Порту или на восток — кто знает?

А-а-а, подходи, разбирай! Лечебные травы! Морские коньки! Финики сушеные! Цветы для красилен — синие и красные! Сбруя! Мешочки соли. Три за два! А за полтора? Как за полтора? Это ж в убыток себе! Эх, бери за полтора!

На Бахмати напало оцепенение.

Он смотрел на редеющую толчею, на рты и глаза, на спины, на солнце, выбелившиее дерево навесов, и в голове у него было пусто.

Ну, жемчужина. Есть жемчужина, в рукаве жемчужина. Но надо же что-то делать!

Бахмати усмехнулся, поймав себя на том, что ему совсем по-человечески хочется, чтобы Кашанцог был где-то там, воевал Порту, рычал на Союна, но не переходил через пустыню. Нет-нет, этого не надо! У нас и знак есть — скрещенные средний и указательный провернуть у горла. Вдруг поможет?

Он хлопнул ладонями по коленям.

Замечательно, впрочем, что люди все разные. Кто-то отстраняется, а у кого-то уже есть план. И у него тоже есть план. Он очень разносторонний ойгон. Компенсируя половинку, уцепился за человеческое и — пожалуйста — вобрал. Хорошее, плохое, всякое. На все случаи жизни. Тут и спросить себя не зазорно: ойгон ты или человек?

А пластину он изначально хотел отдать лишь одну.

Почему? Потому что вторую, держа в уме Кашанцога, решил занести к мастеру Чисиду. Сейчас ювелир, должно быть, уже проснулся.

Бахмати встал, утыкаясь в тюки и крупы верблюдов, обогнул площадь по краю и, обтирая локтями близкие стены, углубился в скопление хижин. Узкие тропки и натоптанные в глинистой почве участки вели к косым проемам и хилым дворам. В срытом на метр в глубину холме хижины стояли тесно, стискивая друг друга с боков или громоздясь на соседа сверху. Кое-где и крыши-то были дырявые.

Здесь жила беднота: должники, бывшие рабы, артисты, разорившиеся крестьяне.

Мастер Чисид отрабатывал долги сына. Сын проиграл в кости в одном из игральных домов Кобло-хана все: дом, нехитрую торговлю и свою жизнь.

Каждые два месяца из долины Зейнаб приходил человек, забирал выкупной товар и оставлял золото и серебро на новый.

Долги уменьшались, но конца и края им пока видно не было.

Бахмати предлагал свою помощь, но ювелир неизменно отвергал ее, качая маленькой, будто заостренной в затылке головой.

— Тот человек, что приходит, просто исчезнет, — увещевал Бахмати. — Или заблудится, выйдет обратно в долину.

— Нет, — пожевав горький стебель травы-вощанки, неизменно отвечал Чисид, — раз Союну угодно, пусть будет долг. И сыну наука, и мне, как воспитателю его.

Он был упрям, этот старый мастер.

Сначала Бахмати было даже интересно, когда он согласится на его предложения. Но дни шли за днями, а ювелир горбился за столом, мастеря заколки, накладки на ножны и кольца и живя подаяниями сердобольных соседей. У него были еще цепкие глаза и умелые руки, но, как заподозрил ойгон, слабая, прохудившаяся голова.

Кто бы не согласился на сыновье освобождение? Бахмати ведь предлагал, даже нашел ойгона-железячника, чтобы расправиться с замками в тюрьме-такыре. Кто бы не согласился на зачет долга пустынным золотом? Но нет, не желал старик. И постепенно Бахмати, удивляясь себе, проникся к ювелиру трепетным уважением.

Слыл в народе Чисид за мастерство Золотым Чисидом, а у Бахмати стал еще и Каменным.